Беседа писателя и журналиста Дмитрия Быкова с фантастом Борисом Стругацким (1933-2012), 1997 год. Текст приводится по изданию: Быков Д.Л. И все-все-все: сб. интервью. Вып. 1 / Дмитрий Быков. — М.: ПРОЗАиК, 2009. — 336 с.
Дмитрий Быков: Ценность этого интервью — не только в точных констатациях и сбывшихся предсказаниях Бориса Стругацкого, но и в том, что это один из немногих разговоров, записанных «вживую». Обычно БНС предпочитает получать вопросы по Интернету и лаконично на них отвечать. Здесь же перед читателем живой разговор, имевший быть в Петербурге, на конгрессе «Странник» 1997 года.
— Борис Натанович, я сейчас перечел семилетней давности статью замечательного специалиста по отечественной фантастике Сергея Переслегина. Он пишет: да, Сумгаит, Баку, Прибалтика… но хотим мы того или нет, на наших глазах рождается новый мир, мир, живущий в системе подлинных ценностей! Ну и где эти подлинные ценности семь лет спустя, хочу я спросить?
— А чем вы, собственно, недовольны? Вы живете в НОВОМ мире… Что касается истинных ценностей, то ведь истина проверяется годами. Это потомки наши разберутся, что было подлинным, что — ложным. Наши представления о мире существуют на уровне предложений, а критерия нам знать не дано. Вот для меня, например, существует истина: есть надо, чтобы работать. А не «работать, чтобы есть». Через два-три десятилетия, возможно, станет понятно, так ли это. Пока же это дело вашего личного выбора. И такая ситуация мне нравится гораздо больше, когда вы живете не в мире подлинных ценностей, а в мире, где вам наконец дано свободно выбирать ценности, которые вам нравятся. И платить за это, разумеется. Вам впервые ничто не навязано, вы выбираете собственную жизнь со всеми последствиями такого выбора. Это и есть рожденная в муках новая реальность, а вовсе не тот мир, в котором все плюсы поменялись на минусы.
— В свое время революцией в жанре стал, по-моему, «За миллиард лет до конца света»…
— Не знаю насчет революции, но это одна из любимых вещей самих Братьев Стругацких.
— Так вот: революционной, по-моему, была сюжетная схема. Раньше один герой боролся с другим или одна галактика с другой. В «Миллиарде» сюжет разомкнулся: герои борются с мирозданием, с безликой силой, которую искать бесполезно. Вам не кажется, что новая фантастика пойдет именно по такому пути?
— В «Миллиарде» дело не в этом. В «Миллиарде», собственно говоря, нет вопроса, как бороться с тем-то и тем-то. Мы решали для себя другой вопрос: как жить, когда побороть противника заведомо невозможно? Когда вне зависимости от твоего выбора результат предрешен?
— И как вы оцениваете сегодня выбор Вечеровского из «Миллиарда», его одинокое и бесполезное противостояние?
— Очень положительно оцениваю. Но Вечеровский — герой, а героев всегда мало. Может быть, один процент. А Малянов, я думаю, сдастся. Это не преступление, это трагедия его, мне вообще очень близок этот герой. Мы никогда не скрывали, что Малянов в значительной степени списан с меня. Так же, как Феликс Сорокин — с Аркадия Натановича.
— Вы никогда больше не будете публиковать прозу под собственным именем?
— Писателя Братья Стругацкие больше нет. Есть писатель С. Витицкий: все наши псевдонимы начинались с инициала «С».
— Ваш последний роман оказался не так-то прост — мы до сих пор спорим, отчего погибает герой.,
— Романа действительно почти никто не понял, потому что старик Витицкий по своей вечной нелюбви к разъяснениям и подсказкам сжег, видимо, слишком много мостиков между главами — и, боясь переговорить, недоговорил. Если вы помните, в романе действует персонаж по кличке Виконт, спасать которого от странных сердечных приступов может только главный герой, Стас Красногоров. И вот этот-то Стас замечает, что судьба его непостижимым образом хранит: во время блокады выручает из лап людоеда, после войны достает из проруби… Ни покончить с собой, ни нарваться на драку, в которой его убьют, Красногорову не дано. И он начинает думать, что это его собственная особенность, что у него есть какое-то особое предназначение, что судьба за него мстит… Мне не было нужды разрабатывать эту схему: в последнем произведении Аркадия Натановича — в «Дьяволе среди людей» — уже реализован этот сюжет, проходивший у нас под кодовым названием «Несчастный мститель». Случай Красногорова иной: он не понял своего предназначения.
Он думал, что добьется власти и облагодетельствует мир, а на самом деле он был нужен только затем, чтобы поддерживать жизнь в Виконте. Который тоже собирался спасать мир, построив совсем другую, не красногоровскую утопию: она обозначена в романе как «колбаса из человечины». Модель жестокого, единообразного, благоденствующего общества. Герой думает, что рука судьбы ведет его к чему- то высокому и важному, а он — мельчайшая пешка в огромной машине… Сам Виконт — тоже всего лишь орудие. Но он-то как раз свое предназначение сознает и под него подстраивается. А Красногоров понял наконец, чему бессознательно служил все эти годы, и воспротивился. И тут же погиб, потому что к этому моменту Виконт уже научился обходиться без него: там, если вы помните, наштамповали целое помещение двойников Стаса. Так что «Поиск предназначения» близок скорее не к «Дьяволу среди людей», а к «Миллиарду». Только там герой противостоит мирозданию, а здесь — утробным законам эволюции.
— Вечный вопрос, который задают все читатели романа: что это за белая фигура бросилась под машину Красногорова в последней части?
— Один наш друг очень остроумно заметил, что это должен быть Виконт. А на самом деле какая разница, что это за фигура? Просто автор хотел изобразить мир, в котором на дорогу из тумана поминутно выбегают белые фигуры и бросаются под колеса… Мир, в котором много чего возможно, но на самом деле никакого нагнетания ужасов там нет. Нормальная жизнь. Наша.
— И вам она нравится?
— Она много лучше той, что была двадцать лет назад, но это не значит, что она меня устраивает.
— Но вам уютно в ней?
— Кто сказал, что человеку в мире должно быть уютно?!
— Как вы относитесь к столь расплодившимся нынче фэнтези — героическим сказкам для взрослых?
— Мне это неинтересно. Как неинтересна всякая литература, не имеющая отношения к жизни.
— Сегодня в большой моде «кислотная культура» — рейверская, наркотическая, бездумная, пассивная. Вам не кажется, что осуществилась «Флора» из «Отягощенных злом»?
— Культурой я бы это не назвал, но не удивлюсь, если достаточно широкие массы наших сограждан будут охвачены этим фловеровским образом мыслей и жизни. Мы выбрали
«Флору» как раз как явление, которое нам несимпатично, но с которым мы не имеем права сражаться насмерть. «Флора» живет, по-моему, совсем не так, как должен жить человек. Нам нравился деятельный герой. Мы специально выбрали для «Отягощенных» как раз таких людей, не особенно приятных, совершенно безобидных… и из каких же соображений их надо гнать раскаленной метлой? Это неправильно. Так нельзя. Человек проверяется именно на том, как он относится к беспощадному, бесчеловечному уничтожению неприятного ему явления.
— Нечто подобное, по-моему, имеет место в «Жуке», когда читатель вместе с вами протестует против гибели Льва Абалкина. Абалкин ведь довольно отталкивающий тип…
— Почему же? Это вы потянули не за ту ниточку в романе, их там много, таких петелек… Абалкин — совершенно нормальный человек. Он гибнет абсолютно ни за что.
— Лично я так и не знаю, как Абалкин ушел из-под наблюдения. Как бежал с Саракша. Не убил ли наблюдателя.
— Ну так что ж, у вас есть простор для домысла. Многие, кстати, догадались. Никого он не убивал, конечно! Дело в том, что Братья Стругацкие написали этот эпизод, но потом они так устали от своего романа, что решительно не знали, куда его вставить. Мы собирались написать эпилог, в котором подхватили бы и свели воедино все одиннадцать ниточек, которые там остались висячими, необъясненными… Но подумали: пусть читатель знает ровно столько, сколько герой. На самом деле там произошло вот что: Тристан, наблюдатель, подвергся нападению «синих пограничников», охраняющих пределы Океанской империи. Они его отравили, он валялся в джунглях и умирал, и тогда его подобрали морские имперцы.
Потащили, естественно, в тайную канцелярию. Стали пытать. Он ничего не соображает. И тогда ему вкололи «сыворотку правды» — сыворотку, после инъекции которой человек начинает говорить о самом главном для себя, соврать не может. Он говорит что-то на непонятном языке. Послали за Абалкиным. И Абалкин услышал русскую речь — этот человек говорил действительно о самом для него важном, о задании, которое ему дали на Земле: «Всем, кто меня слышит! Немедленно свяжитесь с КОМКОНом-2! Нельзя допустить возвращения Льва Абалкина на Землю! Всем, кто меня слышит!» — и так далее. Он услышал это и полетел на Землю, потому что понял: все эти годы тайная полиция — КОМКОН — заставляла его жить чужой жизнью. Как бы чего не вышло.
— А вам не обидна эволюция Максима Каммерера? В «Обитаемом острове» — такой классный, а в «Жуке» и «Волнах» — почти убийца?
— Если ты волею судеб попадаешь в распоряжение тайной полиции, ты эволюционируешь именно так. Любой человек, соглашавшийся сотрудничать с тайной полицией, — а в случае Каммерера, на Саракше, это получилось даже невольно, — рано или поздно кончал этим, вне зависимости от того, насколько хорош был сам по себе.
— В финале «Далекой Радуги», которую лично я люблю больше всего из написанного вами, Горбовский должен погибнуть вместе со всей планетой. А потом как ни в чем не бывало появляется снова. Значит ли это, что Радугу спасли?
— Выходит, что так. У нас в архиве хранится письмо ученика четвертого класса Славы Рыбакова «Зачем вы убили всех людей на Радуге? Не лучше ли закончить так: „Но тут в небе раздался страшный гром, зажглась ослепительная звезда и появился звездолет „Стрела““…» Когда сочинялась «Далекая Радуга», — а эта вещь, и любая наша вещь, писалась как последняя, — мы имели в виду именно вариант, который довел до слез десятилетнего Славу Рыбакова: такой счастливый апокалипсис. Все знают, что через полчаса погибнут, и при этом сидят на пляже, играют на фортепиано, поют, неторопливо беседуют о самом главном и интересном… А потом нам опять понадобился Горбовский — для трилогии, для первого варианта «Улитки»… И мы решили, что их спасли.
— Мне кажется, что Братья Стругацкие начались с «Попытки к бегству»…
— Согласен с вами. Это была переломная вещь. Кроме того, на ней Братья Стругацкие впервые поняли, что объяснять читателю все — вовсе необязательно. Как узник концлагеря Саул попал в двадцать второй век? А важно ли это?
— Вы и сегодня вместе с Саулом думаете, что историю переломить нельзя, что машины так и будут двигаться по шоссе?
— А как же! Конечно, согласен. И Кандид в «Улитке» прекрасно это понимает: бороться с мертвяками бесполезно, деревни обречены, прогресс так бесчеловечно устроен… А все-таки Кандид берет скальпель и идет на робота, а Саул расстреливает поток машин. Надо вести себя так, как ты считаешь правильным, вне зависимости от результата.
— А согласны вы сейчас с жестокой фразой Саула — «С эсэсовцами так нельзя, мальчики»? То есть нельзя добром?
— Абсолютно согласен. В мире есть такие силы, с которыми можно бороться только их методами. Прекраснодушные рассуждения тут не спасают. Нам всегда был симпатичен герой вроде Андрея Воронина из «Града обреченного»: способный действовать, и действовать жестко.
— Как вы относитесь сегодня к идее прогрессорства?
— Прогрессоры и на Земле считаются людьми второго сорта, людьми жестокой профессии. К ним относятся без восторга, но все понимают, что без них нельзя обходиться. Они нужны, и если человечество когда-нибудь достигнет такого уровня развития, что полетит к другим планетам, прогрессорство возникнет обязательно. Это такая же неизбежная вещь, как миссионерство. Хотя во времена распада Рима кто-то вряд ли подумал бы, что какие-то люди понесут варварам идеи Христа, и будут ими за это сжигаемы, но все равно будут проповедовать свое учение… Совершенно неважно, как относиться к профессорам. Важно, что они все равно появятся и понесут свою правду.
— Сейчас вышел сборник «Время учеников», в котором ваши младшие коллеги продолжают ваши тексты. В предисловии к сборнику вы упомянули о последнем замысле Стругацких
— о четвертом романе, в котором должен был действовать Каммерер. Почему вы не хотите его писать?
— Этот роман должен был поставить некую логическую точку в цикле о прогрессорах, КОМКОНе и Каммерере. Там Максим попадал в мир, построенный по дантовскому образцу: первый, внешний круг — ад, подонки общества, его отбросы. Второй круг — чистилище: люди так себе, просто люди, вроде нас с вами. И третий круг — рай, свободные и веселые творческие люди, общающиеся и творящие беспрепятственно. В финале Каммерер должен был одному из обитателей этого рая рассказать о Земле, где борются за каждую душу, никого не ссылают в страшный внешний мир… «Да, — говорил бы его собеседник, — изящная идея, но совершенно невыполнимая. Ваш мир кто-то выдумал». И это было бы своего рода приговором тому миру, в котором живет Каммерер, — или нет? Не знаю. С.Витицкому в одиночку писать этот роман не хочется.
— Но разве собеседник Каммерера не прав? Разве наш, земной мир не строится в конечном итоге по тому же принципу: каждый попадает в свою среду, подонки — к подонкам, творцы — к творцам… за редкими исключениями?
— Нет, что вы! Это очень искусственная организация общества. К сожалению или к счастью, на Земле нет ничего подобного. Было только в Британской империи, когда сын проворовавшегося папаши или владелец проворовавшейся компании отправлялся не в тюрьму, а в Индию или в Конго, в колонии, и там жил и работал… в меру своей испорченности… А Британия таким образом очищалась. Этот опыт оказался не особенно удачен.
— Не могу не спросить про Рэдрика Шухарта, о котором спорили, кажется, больше всего. Это один из любимых ваших героев. Неужели он вам симпатичен, когда посылает мальчика на смерть только затем, чтобы самому потом попросить: «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!»?
— Писатели пишут не только о том, что им нравится, но и о том, что естественно вытекает из логики сюжета, персонажа… Наш Шухарт не мог поступить иначе. Чтобы спасти жену и дочь, он должен был послать в мясорубку мальчика, который ему безразличен… и даже скорее безразличен со знаком минус, потому что он сын Стервятника. Мы ведь тоже имели дело с данностями, не менее беспощадными, чем эволюция, прогресс, мироздание: героя не заставишь действовать вопреки его логике.
— Чего можно в ближайшее время ждать от С. Витицкого?
— Пишет, корячится… Второй роман ему писать еще труднее, чем первый. Всю жизнь мы пилили двуручной пилой громадное бревно. И вот я остался один. Но, может быть, старик и заставит себя вернуться к той странице, на которой он застрял в мае прошлого года.
— А Стругацкие так и писали, как Сорокин в «Хромой судьбе», — зажигали везде свет, накупали вкусной еды?..
— Чего? Это он не пишет, это он перечитывать собирается свою «Синюю папку». Мы, кстати, сначала хотели засунуть в эту папку «Град», но целиком он не влезал, а вырывать главу стало жалко, и тогда мы поместили туда «Лебедей», которые вступили с текстом «Хромой судьбы» в очень интересные отношения. Нам вообще казалось, что это продуктивно — сводить в одном тексте два разных, слабо соотнесенных, — возникают третьи смыслы, дается толчок сюжету и мысли… А писали Братья Стругацкие без всякой вкусной еды и дополнительного света: один сидит за машинкой, другой сидит рядом, или бродит по комнате, или лежит на диване. И — по словечку. Придумывать ходы и персонажей мы могли врозь, работать — только вместе.
— Борис Натанович! Интервью кусает собственный хвост: я не могу вас под занавес не спросить — то ли это время, которого вы ждали?
— Мы выросли в одних условиях, а продолжаем жить в других. Мы жили в подвале, а тут выставлены на свежий воздух, но — на холодный: дует ветер, поземка метет… Мы сидели в теплом, вонючем болоте, приятного мало, а теперь вылезли на холод — тоже сомнительное удовольствие. Но зато воздух — свежий, него можно есть огромными кусками! Россия попросту свернула на ту дорогу, с которой ее восемьдесят лет назад искусственно загнали в леса. Будут и новые идеи, и новые люди, и новые сюжеты, — все войдет в колею. А если вдруг и не войдет — мы уже понимаем, что жить надо по-человечески, помогает это прогрессу или нет.
Источник: izbrannoe.com
Понравилась статья? Поделитесь с друзьями на Facebook:
